Семён Данилюк - Константинов крест [сборник]
— Дорогие друзья! — зычный голос его резонирует по старому кладбищу. — Сегодняшнее торжество символизирует победу сил дружбы и единения народов над мракобесием и разжиганием вражды. Сейчас эти слова звучат обыденно. Но двадцать лет назад, когда мы помогали эстонскому народу разыскать и вывезти на родину останки президента Пятса, нам приходилось преодолевать жесточайшее сопротивление сил реакции. Достаточно вспомнить, что сам президент СССР неприкрыто угрожал экстренными мерами, которые будут предприняты для восстановления конституции Советского Союза на территории Прибалтики. Но мы, демократы, не отступились! По моему указанию бывший председатель Бурашевского поссовета, а ныне один из самых успешных тверских предпринимателей Николай Понизов…
Эстонский атташе склонился к уху Понизова, стоящего рядом со своим компаньоном Алексом Тоомсом:
— Доверительно сообщаю. В ближайшие дни решится вопрос о присвоении вам за особые заслуги звания почетного гражданина Эстонии.
Понизов и Тоомс, не сговариваясь, захохотали. На лице пресс-атташе установилось недоуменное выражение.
— Эту музыку мне заиграли еще в девяностом. С тех пор и слушаю, — объяснился Понизов. — Да бог с ними, со званиями! — добавил он в сердцах. — Если б хоть на самом деле за друзей считали. Ведь как уговаривали: не трожьте Бронзового солдата! Не переносите из центра Таллинна! Это ж святыня, что как пуповина нас связывает… Разве кто прислушался?
— Всё очень непросто, — атташе нахмурился. — У нас много тех, кто не любит русских. Для них этот памятник — символ оккупации. Было много столкновений. Пришлось решать, выбирать.
— Выбрали, — горько констатировал Понизов.
— Выбрали, — согласился атташе. Оживился. — Но о друзьях мы не забываем. Звание почетного гражданина будет также присвоено госпоже Гусевой.
— А вот тут вы точно припозднились. Лет двадцать как умерла, — Понизов горько усмехнулся.
— В самом деле? Мне не доложили, — раздосадованный атташе вышел к микрофону, как раз освобожденному вице-губернатором. Заученным жестом записного оратора приподнял руку.
— К сожалению, среди нас отсутствует замечательная женщина, благодаря самоотверженности которой мы сегодня имеем возможность чтить память нашего первого президента. Нам известно, что госпожа Гусева, увы, умерла, — голос атташе дрогнул. — Но благодарная память — вот главное, что оставляем мы после себя. Дела, преобразуемые в память. Каждому воздается по делам его. По поручению господина посла, мы хотели бы навестить могилу госпожи Гусевой, чтобы поклониться и возложить цветы.
Среди присутствующих чиновников возникло замешательство. Большинство о такой никогда не слыхивали. Те же немногие, что помнили историю розысков девяностого года, принялись смущенно переглядываться: когда и на каком кладбище похоронена героиня тех событий, им было неведомо. Никому неведомо. Никому неинтересно.
Камера устремляется по лесным тропинкам, путается в чащобе, мечется меж заброшенных, заросших могил и, наконец, обнаруживает среди прочих кургузый, осыпавшийся холмик и покосившийся крест на нем. На полусгнившем кресте едва угадывается надпись — «Гусева Кс…». Далее — неразличимо.
01. 2015
Остров незрячих
(Военная киноповесть)
Жизнь — лучший романист. Толчком для написания этой повести послужили невероятные события, случившиеся накануне капитуляции Германии.
Глава 1. Последний май войны
Чуть припомню русскую равнину —
Замирает сердце. Боже мой!
Вся в пыли дорога на чужбину,
Вся в цветах дороженька домой.[1]
Искрошившая Европу Вторая мировая война близилась к концу. Советские и союзнические войска стремительно продвигались по землям поверженной Германии, навстречу друг другу.
К началу мая Вторая ударная армия Федюнинского ворвалась в Переднюю Померанию.
1 мая с боем взят Штральзунд.
3 мая волны наступающих соединений захлестнули последний оплот обороны — остров Рюген — и слились с волнами Балтики.
На страшном острове Рюген — родине «Фау» — и случилась поразительная история, память о которой, словно травинка, пробилась сквозь многолетнюю толщу умалчивания.
…Вдоль скалистого, скупо поросшего балтийского берега свободным строем брели тридцать бойцов. Тридцать войсковых разведчиков. С вещмешками за плечами, с автоматами на груди, с запасными дисками в брезентовых чехлах на поясе. Многие с непокрытыми головами, с пилотками, заткнутыми под ремень.
Шли чуть ли не вслепую. Прищурив глаза, впитывая жадными ноздрями солоноватый морской ветерок и одновременно стараясь уловить пряные запахи из глубины острова, — началось майское цветение садов.
Май, боже мой, — май! Не надо таиться в придорожных канавах, часами дожидаясь возможности перескочить на другую сторону. Можно просто плестись по этой самой дороге, не остерегаясь авианалета. Конец многолетнего, кровавого, вымотавшего всех труда.
То, что вымотались до предела, обнаружили именно сейчас, накануне капитуляции. Прежде война казалась нескончаемой. И вдруг из-за плотного тумана проглянул берег. При виде желанной цели руки, ноги, головы налились свинцовой тяжестью. И усилия, еще недавно дававшиеся естественно, сделались неподъемными. Они дотянули. Но это оказалось пределом. Не было даже сил радоваться победе. Довлело одно — желание покоя и отупляющего, восхитительного безделия.
— Воздух! — всполошный выкрик в рядах разорвал тишину. Кто-то тревожно вздрогнул, оглянулся на кричащего — рядового Ипатьева. Но, разглядев расплывшуюся веснушчатую физиономию, продолжил движение. Могучий ефрейтор Будник молча погрозил незадачливому шутнику кулачищем. Остальные на незатейливую хохму вовсе не отреагировали.
Пора бы устроить небольшой привал. Но командир отдельной разведроты 108-го стрелкового корпуса капитан Арташов брел впереди, погруженный в себя. По бедру его лениво постукивала обтрепанная, вытертая до белесости полевая сумка. Исхлестанная дождями и вьюгами. С дырой в кирзе, оставшейся после попадания осколка.
Трудно было представить, что этому статному, широкоплечему мужчине едва исполнилось двадцать четыре года. Впрочем, таким он был и в двадцать один, после нескольких месяцев в разведке. Привычка принимать решения и отвечать за них, находить выход там, где для других его не осталось, а главное, — необходимость посылать на смерть, давно превратила ленинградского студента и непризнанного поэта, дерзкого и мечтательного Женьку Арташова в сдержанного, знающего тяжелую цену своему слову человека, по жесту которого шли под огонь бывалые, давно пережившие все возможные страхи мужики. Он помнил о погибших по его приказу, а живые помнили о тех, кто благодаря ему выжил. И за то, что даже в смертельном их ремесле умел поберечь своих, уважали и рвались из госпиталей к капитану Обгони Смерть, слава о котором гремела по Федюнинской армии.
